Мы смерти смотрели в лицо. (1980)

Роли юных танцоров исполняли студенты Вагановского училища; исключением был Борис Бирман, сын режиссёра, школьник. Позже он вспоминал]: Есть у меня претензии к себе в этом фильме, я там слишком улыбчивый, а потом когда не разгримируешься, помню, то даже место в трамвае уступали. Главная рольЭтот фильм стал предпоследним для Олега Даля. Александр Мурин, который знал Обранта, вспоминал[3]: Даль, готовясь к роли, попросил его рассказать об Обранте («Мне дорога каждая черточка этого человека»). Когда уже после смерти Даля Мурин посмотрел фильм, его потрясла сцена: Балетмейстер (Даль) идёт по ленинградской улице. Вмёрзли трамваи, висят оборванные провода. Рана даёт знать. Он сутулится, горбится. Но вспомнил, что он артист. И стала лёгкой походка, выпрямилась спина. Точно как у Обранта, уходящего вдаль по Невскому.

Юрий Яковлев "Балерина политотдела". Читала, а фильм только сейчас увидела, спасибо.

Из повести: "В мирное время люди мечтали о будущем, а мы теперь мечтаем о прошлом, — вдруг сказала Женя.— Это потому, что теперь будущее и есть прошлое: жизнь без войны."

Его звали "киндерлейтенант"

Я посмотрел тоже только сегодня...в состоянии шока нахожусь..

БЛОКАДНАЯ ЛАСТОЧКА Весной сорок второго года множество ленинградцев носило на груди жетон - ласточку с письмом в клюве. Сквозь года, и радость, и невзгоды вечно будет мне сиять одна - та весна сорок второго года, в осажденном городе весна. Маленькую ласточку из жести я носила на груди сама. Это было знаком доброй вести, это означало: "Жду письма". Этот знак придумала блокада. Знали мы, что только самолет, только птица к нам, до Ленинграда, с милой-милой родины дойдет. ...Сколько писем с той поры мне было. Отчего же кажется самой, что доныне я не получила самое желанное письмо?! Чтобы к жизни, вставшей за словами, к правде, влитой в каждую строку, совестью припасть бы, как устами в раскаленный полдень - к роднику. Кто не написал его? Не выслал? Счастье ли? Победа ли? Беда? Или друг, который не отыскан и не узнан мною навсегда? Или где-нибудь доныне бродит то письмо, желанное, как свет? Ищет адрес мой и не находит и, томясь, тоскует: где ж ответ? Или близок день, и непременно в час большой душевной тишины я приму неслыханной, нетленной весть, идущую еще с войны... О, найди меня, гори со мною, ты, давно обещанная мне всем, что было,- даже той смешною ласточкой, в осаде, на войне... 1945

ПУСТЬ ГОЛОСУЮТ ДЕТИ Я в госпитале мальчика видала. При нем снаряд убил сестру и мать. Ему ж по локоть руки оторвало. А мальчику в то время было пять. Он музыке учился, он старался. Любил ловить зеленый круглый мяч... И вот лежал - и застонать боялся. Он знал уже: в бою постыден плач. Лежал тихонько на солдатской койке, обрубки рук вдоль тела протянув... О, детская немыслимая стойкость! Проклятье разжигающим войну! Проклятье тем, кто там, за океаном, за бомбовозом строит бомбовоз, и ждет невыплаканных детских слез, и детям мира вновь готовит раны. О, сколько их, безногих и безруких! Как гулко в черствую кору земли, не походя на все земные звуки, стучат коротенькие костыли. И я хочу, чтоб, не простив обиды, везде, где люди защищают мир, являлись маленькие инвалиды, как равные с храбрейшими людьми. Пусть ветеран, которому от роду двенадцать лет, когда замрут вокруг, за прочный мир, за счастие народов подымет ввысь обрубки детских рук. Пусть уличит истерзанное детство тех, кто войну готовит,- навсегда, чтоб некуда им больше было деться от нашего грядущего суда. 1949 Ольга Берггольц.