«Долгий день уходит в ночь» 1962 Режиссер Сидни Люмет драма

В 1956 году Карлотта опубликовала его автобиографическую пьесу «Долгий день уходит в ночь» несмотря на письменное завещание опубликовать эту пьесу только через 25 лет после его смерти. После постановки на сцене пьеса имела большой успех, а сам автор был посмертно награждён Пулицеровской премией. До нашего времени пьеса считается одной из лучших работ О’Нила.

https://teatr.audio/onil-yudzhin-dolgiy-den-uhodit-v-noch аудиозапись спектакля

Мэри:...Жизнь всех нас коверкает,и тут ничем помочь нельзя.Исподволь,незаметно,мы и спохватиться не успеем,а уже стали другие и не ведаем ,что творим, а покуда между тем,какие мы есть, и тем, какими мы хотели бы быть, не вырастает непреодолимая стена, и мы навсегда теряем подлинное свое "я"

Вот так, подобно призракам без плоти, Когда-нибудь растают, словно дым, И тучами увенчанные горы, И горделивые дворцы и храмы, И даже весь — о да, весь шар земной. И как от этих бестелесных масок, От них не сохранится и следа. Мы созданы из вещества того же, Что наши сны. И сном окружена Вся наша маленькая жизнь.

Уильям Шекспир. Буря

ЭДМУНД. Или пить горькую, чтобы забыть. (Декламирует, причем декламирует хорошо, с чувством, с горечью и иронией стихотворение в прозе Бодлера.) «Вечно опьяняйся. В этом — вся суть; ничто другое не важно. Если ты не хочешь ощутить, как время страшным, сокрушительным бременем наваливается тебе на плечи и придавливает к земле, постоянно опьяняй себя. Чем опьяняться? Вином, поэзией или добродетелью - чем хочешь. Но только будь опьяненным. И если иной раз на ступеньках дворца, или на зеленой траве у канавы, или в тоскливом одиночестве своей собственной комнаты ты пробудишься и почувствуешь, что опьянение наполовину или полностью прошло, спроси у ветра, или у волны, или у звезды, или у птицы, или у часов — у всего, что летает, или дышит, или ходит, или поет, или говорит; спроси у них: «Какая сейчас пора суток?» И ветер, волна, звезда, птица, часы — все они ответят: «Пора опьянения! Опьяняй себя, если не хочешь быть рабом Времени; постоянно опьяняй себя! Вином, поэзией или добродетелью — чем хочешь».

ЭДМУНД Но все же он лжет самому себе: тешит себя мыслью, что он выше других, и испытывает сейчас «Тот чувственный восторг, что чужд непосвященным». (Смеется.) Нет, каково, а? По-настоящему здорово!ТАЙРОН (несколько отрешенно, запинаясь). Бред какой-то, и только. Если бы ты преклонил колени и помолился богу! Кто отвергает бога, отвергает и здравый рассудок.ЭДМУНД (не обращая внимания). Ну а я-то кто такой, чтобы считать себя выше всего этого? Как будто я того же не делал! А сам Доусон чем не сумасшедший? Он написал это, вдохновляясь абсентом и страдая от похмелья, в честь глупенькой буфетчицы, которая считала его свихнувшимся нищим пьянчужкой и, отказав ему, выскочила за официанта! (Смеется; вполне трезво, с искренним сочувствием.) Бедняга Доусон. Вино и чахотка доконали его. (Вздрагивает, на какой-то миг его лицо принимает несчастное, испуганное выражение; тут же прячет свои чувства за напускной иронией) Пожалуй, мне следует быть тактичным и переменить разговор.ТАЙРОН (хриплым голосом). Кого ты только читаешь? Нечего сказать, подобрал библиотечку на свой вкус! (Показывает на маленький книжный шкаф в глубине комнаты.) Вольтер, Руссо, Шопенгауэр, Ницше, Ибсен! Безбожники, глупцы и сумасшедшие. А чего стоят твои любимые поэты?! Этот Доусон, этот Бодлер, Суинберн, Оскар Уайльд, Уитмен, По! Развратники и дегенераты! Тьфу! Вместо них ты мог бы читать Шекспира — вон у меня (кивает головой в сторону большого книжного шкафа) целых три собрания стоят!ЭДМУНД (с издевкой). Говорят, он тоже хороший выпивоха был.ТАЙРОН. Вранье! Что он выпить был не дурак, я не сомневаюсь: какой настоящий мужчина этим не грешит? Но он умел пить и не отравил свой мозг, не впал в ипохондрию, не ударился в проповедь всякой мерзости. Так что не равняй его с этой компанией. (Вновь указывает на маленький книжный шкаф.) Твой грязный Золя! Твой любимый Данте Габриэль Россетти, этот законченный наркоман! (Опомнившись, виновато смолкает.)

Мэри Тайрон-пятидесятичетырехлетняя женщина среднего роста.У неё стройная молодая фигура.При некоторой округлости форм ни талия,ни бедра не выдают в ней пожилой дамы,хотя она и не затянута в корсет.22 июля 1941 года.Прошло 76 лет с написания пьесы, попробуй скажи какой нить даме в возрасте 54 года,что она пожилая- порвут нахер на части

ЭДМУНД (напряженным, умоляющим голосом.) Ради всего святого, не напоминай ты об этом, папа! (Берет бутылку и наливает себе.) Тайрон порывается было остановить его, но потом безнадежно машет рукой. (Осушает стакан и ставит его на стол. Выражение его лица меняется. Похоже, он нарочно хочет захмелеть и заглушить боль; расчувствовавшись.) Да, она, как призрак, живущий в прошлом, бродит там над нами и где-то далеко-далеко от нас. А мы сидим здесь и делаем вид, будто забыли о ней, но на самом деле чутко ловим каждый долетающий сюда звук, слышим, как падают с крыши капельки осевшего тумана: кап-кап-кап, словно это тикают какие-то сумасшедшие часы, у которых вот-вот кончится завод. Или как будто это тоскливые слезы проститутки капают в лужицу пива на столике в ночном притоне! (Пьяно смеется, довольный этим сравнением.) Правда, неплохо сказано? Особенно конец. Это не из Бодлера. Ей-богу, сам сочинил! (Продолжает с хмельной болтливостью.) Вот ты только что рассказал мне о лучших моментах твоей жизни. Хочешь, я расскажу о моих? Все мои лучшие воспоминания связаны с морем. Вот одно из них. Я на борту скандинавской шхуны, которая под всеми парусами идет в Буэнос-Айрес. Луна, дует пассат. Старая калоша делает четырнадцать узлов. Я лежу на бушприте лицом к корме. Подо мной, разбиваясь в брызги, кипит и пенится вода. Прямо перед глазами вздымаются к небу мачты. Туго натянутые паруса залиты белым лунным светом. Красота и поющий ритм опьянили меня, и на какой-то миг я почувствовал, что меня нет, что бренная жизнь покинула меня. Наступило состояние полной свободы! Я растворился в море, стал белыми парусами и летящими брызгами, красотой и ритмом, лунным светом, кораблем и высоким звездным небом! Не было ни прошлого, ни будущего — лишь ощущение покоя, гармонии и неистовой радости бытия. Я слился воедино с чем-то неизмеримо большим, чем моя собственная жизнь или даже жизнь человечества — с самой Жизнью! Или с самим богом — если хочешь, можно и так сказать. В другой раз я испытал такое же чувство на американском пассажирском пароходе. Светало. Я нес вахту в «вороньем гнезде» на мачте. Море спокойное — лишь набегают ленивые волны и мерно покачивают корабль. Пассажиры спят; из экипажа никого не видно. Тихо — все словно вымерло. Из труб чуть сзади внизу подо мной валит черный дым. Вместо того чтобы обозревать горизонт, я мечтаю, смотрю, как многоцветным видением занимается заря, раскрашивая задремавшие небо и море. Здесь, в вышине, вдали от людей, я чувствую себя так, будто я один во всем мире. И вот наступает упоительный момент полнейшей свободы. Меня охватывает ощущение блаженного покоя, точно кончились все скитания и достигнута последняя гавань; душу переполняет радостное чувство причастности к чему-то высшему, обычно недоступному людям с их низкими, жалкими, алчными надеждами, мечтами и страхами! И еще было в моей жизни несколько случаев, когда, купаясь в море далеко от берега или лежа в полном одиночестве на отмели, я испытывал такое же чувство. Я вдруг становился солнцем, раскаленным песком, прикрепившимися к скале зелеными водорослями, которые тихонько колеблет прибой. Это все равно что видение святого, который сподобился познать неземное блаженство. Как будто какая-то незримая рука снимает с твоих глаз пелену и ты видишь самую сущность вещей, а не их привычную внешнюю оболочку! На какой-то миг постигаешь сокровенные тайны бытия и сам приобщаешься к ним. На какой-то миг тебе открывается смысл жизни! А затем та же рука опять опускает тебе на глаза пелену, и вновь ты чувствуешь себя одиноким скитальцем, который на ощупь бредет в тумане, сам не зная, куда и зачем! (Криво усмехается.) Огромной ошибкой было для меня родиться человеком. Мне бы быть чайкой или рыбой. Теперь же я обречен всегда жить чужаком среди людей, никогда и нигде не чувствовать себя своим среди своих; ни в ком по-настоящему не нуждаться и никому не быть по-настоящему нужным. В общем, оставаться изгоем, отщепенцем, вечно немного влюбленным в смерть!

сразу после этого монолога вспомнился мололог Барона из пьесы Макса Фриша "Санта Круз"Барон. Говори тихо. Чтобы никто не проснулся. Ночь ведь. Госпожа спит. И видит сны. Слуга выносит чемоданы. На чем мы остановились? Писарь. "Супруге моей, в час отъезда, который нельзя отложить, ибо мне стала близкой мысль о краткости нашего бытия. Дорогая Эльвира, поскольку ты не знаешь, что мне все известно, и поскольку я в свою очередь не знаю, где ты витаешь в эту ночь, в то время как внешне ты почиваешь наверху, в нашей спальне, как все эти годы, - витаешь там, куда умчал тебя незнакомец, чье имя трижды слетело с твоих уст, я пишу тебе это письмо. Я оставлю его на столе, где ты найдешь его утром, если спустишься, как все эти годы, к завтраку, как будто ничего не случилось, и обнаружишь, что ты одна, о чем я искренне сожалею. В эту ночь, когда я стоял подле тебя, Эльвира, мне стал ведом женский голос, исполненный такой нежности, которой я никогда не знал..." Барон. Пояс стал, кажется, слишком узок. (Отбрасывает его). Мне стал ведом женский голос, исполненный такой нежности, которой я никогда не знал... да. Писарь. На этом мы остановились. Барон. Хорошо... Ввиду таких обстоятельств... Изволь писать. Ввиду таких обстоятельств я считаю себя вправе дать волю моей тоске, которую убивал, глушил, хоронил в течение многих лет, чтобы она не испугала тебя, Эльвира. Писарь. "...Испугала тебя, Эльвира". Барон. (ходивший по комнате во время диктовки, останавливается. Непонятно, для кого он говорит - для себя или для Эльвиры.) Еще раз море... Понимаешь, что это значит? Еще раз безбрежная ширь возможностей. Не знать, что принесет тебе следующий миг, слово, за которым устремляешься на другой край света, корабль, случай, разговор в кабаке и кто-то произносит: Гавайи! А когда просыпаешься, плещут волны, и ничего вокруг, кроме неба, кроме моря, на которых где-то там повисли континенты. Я их люблю, я думаю о них в светлые часы одиночества, они на том созвездии, что сверкает дрожащим алмазом в ночи... Писарь. Не так громко, ваша милость... Барон. Поговорив с пришельцем, как остро почувствовал я опять нашу бренность! Бездна времени за нами, и темная, неуловимая сущность вещей, природы, пустота бога, бурлящего в вулканах, испаряющегося на море, цветущего в джунглях, увядающего, гниющего, превращающегося в уголь и вновь цветущего, бога, у которого не хватает глаз окинуть взором все свои бесконечные весны! Мы же - его единственная надежда на то, что он будет узрим, отражен в блеске бренного человечьего глаза, мы - этот невероятный миг, называемый человечеством, мы - частный случай одного из медленно остывающих звездных образований... И я, я сам - искра этого вселенского мига: чувствовать это, знать это, жить этим... Писарь.Тише! Барон. Эльвира, я хочу снова жить, мочь, плакать, смеяться, любить, испытывать трепет в душной ночи, ликовать. Мы уже не помним, как это было, - ведь то были мгновения, рассыпанные по годам. Я хочу снова почувствовать, какое это счатье - жить на полном дыхании, пока нас навсегда не засыпало снегом. Возвращается слуга. Слуга. Сани готовы, ваша милость. Барон. На чем мы остановились? Писарь. "Ввиду таких обстоятельств" и так далее до слов "испугала тебя, Эльвира". Барон. Пока нас навсегда не засыпало снегом. (Уходит прежде, чем писарь кончает писать). Писарь. "... Пока нас навсегда не засыпало снегом". (Посыпает письмо песком) Вот оно как... Проклятый певец! Слоняется по дому, щелкает орехи, смотрит картины, лицемер проклятый, а тем временем разгуливает с нашей госпожой по океанам сна... вновь увозит ее на корабле воспоминаний...